НасекоМЫе
(sex и лит.текст)
Насекомые – неизменные
спутники человека по жизни. И отечественная словесность обильно пересыпана
свидетельствами их партнерских отношений.
Но можно только гадать,
какие утехи умиляли пресыщенного Ивана Крылова, исторгнувшего: «Какие
крохотны коровки! / Есть, право, менее булавочной головки». А ведь
баловался Иван Андреевич и с комарами, мухами, муравьями и прочими инсектами.
Вздыхал – по ночам – и А.
Пушкин: «..клопы да блохи / Заснуть минуты не дают». И если
«дон-жуанский список Пушкина» пополняется, главным образом, благодаря усилиям
пушкинистов, то о своем интимном увлечени поэт поведал самолично: «Мое
собранье насекомых, открыто для моих знакомых»:
«..Вот ** божия коровка,
Вот **** злой паук,
Вот и * российский жук,
Вот ** черная мурашка,
Вот ** мелкая букашка.
Куда их много набралось!..»
По-своему толковала
пушкинские строки Марина Влади. Она была открыта для насекомых.
Буквально. По крайней мере, о приятном времяпрепровождении в обществе братьев
меньших она поведала в автобиографических «Рассказах для Милицы»: «как-то
раз я исследовала с большим тщанием странное углубление в своем теле. Не
обнаружив ничего необычного, я растянулась на траве, окутанная ароматом летнего
теплого дня. Внезапно я была выведена из дремоты удовольствием, сила которого
была почти болезненна. Его вызвало какое-то насекомое, тыкавшееся в складки
моей плоти…В то лето игры с насекомыми были нашим излюбленным развлечением. Мы
подолгу неподвижно лежали на траве, позволяя всевозможным стрекозам, бабочкам,
мушкам садиться на нас. Это называлось: «изображать липкую бумагу для мух»..»
Не преминула насекомофилка
рассказать и о другом увлечении: «дома же я проводила долгие часы,
расчесывая низ моих ног, предварительно спровоцировав их укусы несколькими
десятками блох. Для этого достаточно было просунуть ногу в щель между стеной и
зеркальным шкафом, который, скрывая угол комнаты, образовывал тенистый
участочек, благоприятный для размножения многочисленных маленьких, каштанового
цвета, блестящих блох. Их прожорливость весьма удивляла меня: за несколько
секунд белая кожа ноги оказывалась усыпанной точками от укусов. Я называла это:
«снег наизнанку».»
Что ж, в этом, нет ничего
противоестественного. Вовлечение (понуждение, а порой и принуждение) божьих
тварей в сексуальные игрища весьма распространено в миру. Причем, особо
преуспевали в этом милые особы.
Искушенно-утонченный знаток
де-садовской философии в будуаре Дольмансе свидетельствовал: «Жительницы
Флориды увеличивали член своих мужей, сажая на головку крошечных насекомых. При
этом мужья испытывали ужасные боли. Для этой операции женщины привязывали их и
собирались группами вокруг каждого, дабы поскорее достичь цели. Как только они
замечали испанцев, они сами начинали держать своих супругов, а варвары
европейцы их убивали..»
Игра природы («Lusus
Natural»), или, строже, игры с природой притягивали и джентльменов. Весьма
живописна картинка от маркиза де Сада:
«..– Итак, любезный граф, –
молвил капитан Грей, – для начала мы будем принуждены обратиться к помощи этих
девушек. Он указал на двух полуголых крестьянок, сидевших за портьерой, отчего
юный маркиз поначалу их не заметил. – Наши нимфы должны разогреть нам наши
члены, дабы расположенные в головках нервные окончания, будучи подверженными
благотворной теплоте, стали более восприимчивыми к посторонним раздражителям…
Обе девочки присели на корточки и взяли губами
хоботы наших героев. Было видно, что им не впервые доводится заниматься
подобным ремеслом: каждая мгновенно со сладострастной спешкой заглотнула
невероятных размеров елдаки вплоть до того места, где они выходят из тела и
начинают вести свое суверенное существование. Сося и облизывая трепещущие
атрибуты аристократов, девушки не забывали пощекочивать пальчиками ягодицы
мужчин, отдавшихся без остатка страсти. По закатившимся глазам приятелей было
видно, что волна наслаждения одна за другой накатывала на них и что подобное
поведение девушек отнюдь не уменьшало у графа и его гостя доверенности к
пороку.
Как только стали появляться признаки приближения
семяизвержения и каждый герой должен был вот-вот кончить, они выдернули изо
ртов нимф свои елдаки. Капитан взял фарфоровый кувшин и полил себе и графу на
головки сиропу. Затем он достал лаковую китайскую шкатулку с прорезями и
пояснил окружающим:
– Сегодня поутру я поручил
слугам наловить в саду безопасных насекомых (insectum). Следует выпустить наших
пленников на сироп, дабы приступить ко второй стадии опыта.
Отпущенные на свободу
муравьи сперва стали увязать в сиропе, а затем принялись его поглощать, ввергая
графа и капитана своим копошением и укусами в неизбывное удовольствие.
Наши герои распростерлись в
креслах. Издалека их тела можно было принять за бездыханные, когда бы волна
судорог не пробегала по ним с головы до ног. «Desipere in Loco» – «Безумствовать
там, где это уместно».
Первым стал кончать граф. Он
вдруг весь переменился, стал бледнее паросского мрамора и похолодел к
окружающему миру. Фонтан спермы извергся к лепному потолку и вернулся в
подставленные ладони девушек, поспешивших собрать влагу, упавшую как бы с
небес. Капитан Грей, приближаясь к семяизвержению, стремился не выпускать из
глаз расположившуюся поблизости от него девушку. В час, когда сперма ринулась
на свет божий, он направил свою пушку в лицо девушки. Видимо, опыт этот проводился
не в первый раз, потому что девушка вовремя открыла свой розовый ротик и была
поражена выстрелом капитанской гаубицы, как говорится, до глубины души…
Событие это произвело в юном
маркизе такую доверенность к дяде, что он стал выпускать из глаз слезы. Наутро
слуги видели его ловящим в траве инсектов.
«Lusus Natural» – «Игра
природы»..»
О чувствительном
сосуществовании тандема homo&incekt
прекрасно отозвался поэт Н. Глазков:
«И неприятности любви
В лесу забавны и милы:
Ее кусали муравьи
Меня кусали комары».
Пожалуй, идеально-пленительную картину пребывания
отшельников («монашеским известных поведеньем») на лоне сладостной натуры в
тесном общении с представителями разноликой фауны набросал А. Ремизов: «на
плеши мирно и тихо текла жизнь. Возлежала братия на огородах с мухами и
распинала плоть свою, долбя в томлении частями своими этими сочные огородные
тыквы, иные в лес уходили – зеленым частым гребнем лес стоял, заманивал иноков
прохладой, муравьиными кочками и грибом пухлым, а иные на реку шли – широкая,
кишмя киша рыбами, полотенцем растянулась голубая река, – там ловили рыб и
пользовались для этого дела живыми их мохнатыми жабрами..»
Не обходилось, впрочем, и
без трагедий, вызванных, очевидно, взаимной необузданностью. Вспомним, хотя бы
мученически-страстную кончину градоначальника Ламврокакиса, которую бесстрастно
засвидетельствовал глуповский летописец М. Салтыков (Щедрин):«беглый грек,
без имени и отчества и даже без чина. В 1756 году был найден в постели,
заеденный клопами».
Между тем, чуткие букаши
перенимают животные, так сказать, инстинкты старших братьев. О том, что и «у
них свои бывают войны» не без удивления узнал солдат Швейк:
«..Весь
фронт во вшах. И с яростью скребется
То нижний
чин, то ротный командир.
Сам
генерал, как лев, со вшами бьется
И, что ни
миг, снимает свой мундир.
Вшам в
армии квартира даровая,
На унтеров
им трижды наплевать.
Вошь
прусскую, от страсти изнывая,
Австрийский
вшивец валит на кровать..»
Впрочем, больше всего
страдали насекомые от бесцеремонно-циничных выходок «царей природы». Сборщик
«заветных сказок» Александр Афанасьев подслушал (в Воронежской губернии), а
потом и пересказал следующую историю:
«..Повстречала вошь блоху:
– Ты куда?
– Иду ночевать в бабью
пи…ду.
– Ну, а я залезу к бабе в
жопу.
И разошлись. На другой день
встретились опять.
– Ну что, каково спалось? –
спрашивает вошь.
– Уж не говори! Такого
страха набралась; пришел ко мне какой-то лысый и стал за мной гоняться, уж я
прыгала, прыгала, и туда-то и сюда-то, а он все за мной, да потом как плюнет в
меня и ушел.
– Что ж, кумушка, и ко мне
двое стучались, да я притаилась, они постучали себе постучали, да с тем и прочь
пошли».
Не обходилось и без взаимных
подозрений и, даже, возведения напраслины. Вот и персонаж миллеровского («Sexus»`а) признавался: «однако
через несколько дней он начал зудеть, а потом покраснел и опух. Я не мог
поверить, что получил трепак. Думал, вши искусали. А потом потекло. Вши тут уже
ни при чем, парень. Что ж, я прямиком отправился к семейному врачу. «Вот это
здорово, – говорит он, – где ты это подцепил?» Я ему ответил. «Надо взять
анализ крови, – говорит он, – может быть, это – сифилис»..»
Есть и «русская заветная
сказка» о том, как старуха взялась вылечить дремуче-невинную девку-насмешницу
от грыжи. Используя солдата и жупел «блошиной угрозы»:
«..Старуха огляделась на девку и говорит:
– Что ты, родимая! Да у тебя
меж ног блохи гнездышко свили, и вывесть их нельзя ничем, как только рукой; а
то, пожалуй, умрешь.
– Яви, бабушка, божескую
милость, вылечи!
– Ну, делать нечего; не
хотелось бы рукой туда лезть, да надо. На, вот тебе платок, завяжи глаза,
разденься наголо да стань на четвереньки.
Девка все то сделала. Тут
солдат подошел к мишени, взял х…й в обе руки и стал всаживать ей в пи…ду. Девка
ну кричать:
– Больно, бабушка, больно!
– Терпи, кормилица, вишь,
проклятые блохи как расплодились, даже в устьях поделали!
Солдат всунул ей на целую
четверть, девка взвизгнула:
– Ой, бабушка, умру; больно,
родимая, больно!
– Постой, дитятко, я с
деготьком попробую, авось легче будет.
Солдат всадил х…й донельзя –
девка и язык прикусила – и давай ее насаливать. Стало у них заходиться.
– Вот теперь, бабушка,
хорошо! Право слово, хорошо! Да нельзя ли еще деготьком подмазать? С
деготьком-то задорнее! Я уж у отца целую бадью с дегтем утащу да тебе принесу.
Солдат слышит, что девка-то
разгорелась на гвоздю, и ну тискать свой хобот вместе с бубенчиками, да так
разутешил, что сделал пи…ду шире шапки.
– Ну что, легче ли? –
спрашивает старуха. – Кажись, все подохли!
– Как же, бабушка, теперь
полегчило..»
К слову, среди фигурантов сексуального
вдохновения homo sapiensov едва ли не первую скрипку
играют мураши. Обожавший экспериментировать с букашами князь В. Оболенский
осторожно признавшись, что они «доставили мне столько наслаждений, сколько
бы никогда не могли доставить мне все цветы на свете», написал впоследствии
постные «Анекдотах о муравьях».
В «серебряном веке»
мурашей славили. Особенно преуспел в этом Алексей Ремизов. Помянув Епифания («Старец Епифаний на
муравьиную кочку садился, усядется поудобнее, норовя голым гузном в самую
едучую кипь, спервоначала – очень, а притерпелся – и ничего..»), он больше рассказал о подвижнической деятельности другого
старца Саврасия:
«Но вот прошло красное лето,
пришла зима, установился санный путь, пришлось братии покинуть огороды.
И заскучала вся плешь, напал
извод и тошнота великая.
В келии у Саврасия стояла
печурка, на этой печурке сидели кишки и желудки да, свесив ножки, лапша висела,
– тут разводил Саврасий мравиев.
Этими мравиями он и
пользовал плешь от тошноты и извода великого.
Всякий день брал Саврасий
сосуд глиняный – добрые хозяйки соленый и отварной гриб в таких сосудах с
пользой сохраняют – и отпускал таковой на каждого брата с двунадесятью
мравиями.
А вся братия, сидя по келиям
в тишине и в молчании, вынимала эти самые свои части и, положа все в сосуд
целиком к мравиям, предавалась воле Божией – их насыщению.
И омраченные дивились все
диву невиданному, благодарили Господа за ниспослание брата верного и любовного
– ангела хранителя в образе Саврасия..»
А коктебельскому
поэтическому отшельнику – Максу Волошину – более мил был инок Епифаний:
«…хитрый дьявол…
насади мне в келию червей,
Рекомых мравии. Начаша мураши
Мне тайны уды ясть, и ничего иного,
Ни рук, ни ног, а токмо тайны уды.
И горько мне и больно – инда плачу…
Мешок на уды шил: не помогло – кусают …
Колико немощна вся сила человека!
Худого мравия не может одолеть,
Не только дьявола, без божьей благодати..»
И платоновский Захар
Павлович («Чевенгур») муравьев особо выделял: «дать бы нам муравьиный или
комариный разум – враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта мелочь – великие
мастера дружной жизни; далеко человеку до умельца-муравья..»
2004.