Московский городской педагогический университет

Экономический факультет

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Реферат

 

по геополитике

 

 

по книге В.А. Красильщикова

«Вдогонку за прошедшим   веком»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Студентки 2 курса ГМУ

Кирилловой Светланы

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

     Перипетии, пережитые Россией в начале XX столетия, включая Великую Октябрьскую социалистическую революцию, — это следствие как догоняющей имперской модернизации страны, так и развития индустриальной системы, которая сложилась в центре капитализма в результате промышленного переворота (раннеиндустриальной модернизации).

 В технико-экономическом плане исходным пунктом этого переворота явилось массовое замещение ручных орудий труда механическими — машинами, благодаря чему капитализм создал раннеиндустриальную, или фабрично-заводскую, систему. Эта система — отнюдь не подарок истории. Для нее характерно крайнее упрощение труда и подчинение рабочего машине, тенденция к ухудшению положения большинства населения, глубокая социально-классовая дифференциация Общества, порождающая острые классовые конфликты.

Закат раннеиндустриального капитализма условно начинается с 1873 г., К тому времени в экономике ведущих стран уже начались важные структурные изменения, во время которых обычно замедляются темпы роста. Вместо производства текстиля и других простых предметов потребления на первый план выдвигалось производство стали, машин, паровозов, вагонов, рельсов, не способное принести быструю отдачу. Эффективность производства падала.

Эти противоречия снимались за счет расширения масштабов производства, что вело к его концентрации, а концентрация производства способствовала возникновению монополий. Монополизм и помогал поддерживать эффективность производства — главным образом за счет взвинчивания цен и подавления конкуренции. Причем в погоне за монопольными прибылями предприниматели стремились изготовить «уникальный товар», чтобы продать его подороже. Почти повсеместно снижалась серийность производства, что увеличивало средние и предельные издержки.

Правда, монополизм не мог полностью устранить конкуренцию и заморозить технические нововведения. Именно в последней четверти XIX в., во время понижательной фазы большого цикла, появились изобретения, которые позже изменили производственный аппарат индустриальных стран.

    Помимо экономических и политических проблем, которые сопровождали невидимый до поры до времени закат раннеиндустриального капитализма, в нем вызревали острые социокультурные проблемы. Они были связаны с новыми формами отчуждения человека, с зарождением того, что позже социологи назовут «массовым обществом».

   Индустриальная система с ее скученностью людей в больших городах, с большими фабриками и банками, конкуренцией, игрой на биржах — система, возникшая на основе рыночных отношений как воплощение «модернити», подавляла индивидуальность человека. Человек как бы растворялся в массе таких же, как он сам, людей, в толпе, которая обезличивав его «Я». Наиболее остро это ощущалось в тех странах, где элементы традиционной культуры сохранились в большей степени, чем, например, в Англии, Голландии или Франции, а темпы экономического роста были значительно выше. В частности, так обстояло дело в Германии, где в результате быстрой модернизации, подстегиваемой государством, ломался уклад жизни миллионов крестьян, ремесленников, мануфактурных рабочих, мелких торговцев, которые не успевали приспособиться к быстрым переменам в экономике, общественных отношениях, технологии производства. Эти люди искали психологические опоры в традициях прошлого в связанной с протестантизмом раннехристианской общинности.

Вот в таких условиях проводила догоняющую модернизацию Россия на рубеже веков, чтобы сохранить свое величие отстоять огромные владения от возможных посягательств кое-кого из соседей, а то и расширить их.               

На протяжении 1870-1913 гг. промышленное производство в России возрастало в среднем на 5% в год — быстрее всех в Европе!

В начале XX в. было немало сделано для развития образования и науки в России. На высоком уровне, как известно, стояло среднее (гимназическое) образование. Конец XIX — начало XX вв. отмечены бурным подъемом и высшего инженерного образования в России. Железнодорожные мосты через Волгу и сибирские реки, тяжелые аэропланы «Илья Муромец» и «Русский Витязь», дослужившие до середины века паровозы — все это творения русской инженерной мысли.

Заметно отставала Россия от других крупных держав и по абсолютным объемам промышленного производства. Так, в 1911-1912 гг. Россия с ее 3,5 миллиона тонн стали уступала Германии по этому показателю почти в 4 раза, Великобритании - в 1,8 раза и могла тягаться лишь с Францией. Но дело даже не в количественных показателях технико-экономического развития. Тогда как страны-лидеры в Западной Европе и США в начале XX в. переходили к использованию электрической энергии и электродвигателей в промышленности, российская индустрия в основном опиралась на пар и паровые машины, проигрывая Западу в освоении нового («электротехнического») технологического уклада. Лишь перед самой войной Россия начала разворачиваться в сторону электротехники.

Отсталость сельского хозяйства России была главной причиной бедности крестьян. Плачевное положение села плохо сказывалось и на развитии промышленности. Из-за низкой производительности труда в сельском хозяйстве цены на продукты питания были высокими, а уровень жизни подавляющего большинства крестьян — низким. Причем, высокие Цены на продовольствие, в частности на хлеб, росли, а низкая заработная плата батраков и доходы крестьян падали. И чем больше голодал крестьянин, тем скорее он соглашался работать хоть за какую-то оплату. Это влияло и на городской рынок рабочей силы. Низкая заработная плата тормозила технический прогресс в промышленности, поскольку предпринимателям было выгоднее платить нищенскую заработную плату своим рабочим, нежели внедрять новую технику и повышать культуру производства. Фактически аграрные проблемы представляли собой главную угрозу для императорской модернизации, порождая целый комплекс противоречий.

      Отчасти собственные ресурсы для индустриализация России были, как существовали и внутренние импульсы развития капитализма. Причем существовали они в центре Европейской части страны, где складывалось ядро российской государственности. В Москве и Московской губернии, в Ярославле и Владимире, Туле и Костроме, Нижнем Новгороде и Самаре капиталистическое развитие в целом было органичным — оно спонтанно вытекало из самого «хода повседневности». Да, развивавшийся в Центре капитализм не мог сразу создавать предприятия тяжелой индустрии. Он был главным образом «ситцевым капитализмом» — развивал в первую очередь текстильную промышленность, фабрики, выпускавшие предметы потребления. «Ситцевый капитализм» ориентировался преимущественно на внутренний рынок, хотя кое-что давал и на экспорт.

Однако могла ли Россия рассчитывать на плавную эволюцию «ситцевого капитализма», на его постепенное перерастание в полноценный индустриальный капитализм с собственной тяжелой индустрией? В перспективе, да. Но, как говорил Витте, «великая страна не может ждать» 1. Броненосцы и паровозы, пушки и рельсы требовались России немедленно. Так что альтернатива имперской модернизации в начале XX в. была маловероятной. Для нее не было исторического времени. И «ситцевый капитализм» в своем развитии наталкивался на препятствия, связанные как раз с имперской моделью модернизации. Прежде всего — на ограниченный платежеспособный спрос основной массы населения. Недоедание, нищета, неграмотность большей части подданных империи никак не способствовали расширению внутреннего рынка и накоплению капиталов, необходимых для инвестирования в тяжелую промышленность. Когда народники рисовали мрачную картину народных бедствий и будущего прозябания русского капитализма, они опирались именно на эти факты. Но в том-то и дело, что нищета народа и относительная узость внутреннего российского рынка представляли собой оборотную сторону быстрого развития капитализма в ходе имперской модернизации.

Помимо центра Европейской части России, Верхнего и Среднего Поволжья в России были еще три крупных очага индустриального развития.

Вторым таким очагом в начале XX в. был Урал — «опорный край державы», как скажет потом детский поэт. На Урале преобладала горнодобывающая и металлургическая промышленность, крайне отсталая в технико-экономическом отношении, с устаревшими технологиями и архаичной организацией производства, с тяжелейшими условиями труда. В ней переплетались раннебуржуазные и крепостнические отношения, и только в России, где мало внимания обращали на соотношение между затратами и конечными результатами, такая промышленность могла продолжать в буквальном смысле коптить небо.

Третьим очагом индустриального развития был Юг — Харьковская и Ростовская губернии, Донбасс, юго-восточные районы Украины, где бурно развивались угледобыча, металлургия и машиностроение. Только в 1897-1900 гг. на Юге вступили в строй 17 металлургических заводов. За 1886-1900 гг. производство чугуна на Юге выросло в 30 раз! К началу XX столетия южные заводы давали 52% всей металлургической продукции империи. Средняя производительность труда на этих заводах в 1900 г. была в 6 раз выше, чем на металлургических заводах Урала. Этот индустриальный район развивался в основном за счет иностранных капиталов и приносил доходы прежде всего иностранным владельцам. Он как раз символизировал собой ту внешнюю экономическую зависимость, в пучину которой погружалась Россия, проводя индустриализацию во имя укрепления независимости.

Наконец, четвертым (по счету, но не по важности!) индустриальным районом России был Запад и Северо-Запад страны с центром в Санкт-Петербурге. К этому району относились также центры индустриального производства в Ревеле, Риге, Либаве и других западных городах. Вот этот индустриальный район, особенно его северная часть, и был воплощением имперской модели модернизации в чистом виде. Для него был характерен быстрый рост военно-промышленного комплекса и связанной с ним тяжелой индустрии, в особенности машиностроения, причем отнюдь не для легкой или пищевой промышленности. Предприятия ВПК возникали главным образом, во-первых, за счет казенных инвестиций или казенных кредитов, во-вторых, за счет иностранных займов. У русских капиталистов просто не было средств, чтобы самостоятельно, без государственной помощи или сторонних капиталов, поднимать такие громадины и оснащать их зачастую новейшим оборудованием. При этом предприятия тяжелой промышленности Санкт-Петербурга были мало связаны как с внутренним российским рынком, так и с производством на экспорт. Их главным заказчиком и отцом-благодетелем было государство.

Государственные заказы являлись поистине золотым дном для растущей русской промышленности. Так, заказы для железнодорожного строительства размещались по ценам, вдвое превосходившим рыночные. Характерно, что даже те железные дороги, которые формально были частными, строились и действовали потом преимущественно на казенные деньги: государство предоставляло льготные кредиты для этих целей. Делалось это за счет увеличения налогов. Очень важным источником средств для имперской модернизации, особенно после огромных потерь флота и вооружений во время русско-японской войны, была также продажа водки, благо Витте еще при Александре III позаботился о введении «питейной монополии».

Санкт-Петербург был не только центром российского военно-промышленного комплекса. Он становился и важнейшим центром банковской и финансовой деятельности как

в Российской империи, так и в Европе в целом. Петербургские финансовые институты были тесно связаны с казной и предприятиями ВПК, а ведущие чиновники, хотя бы в силу своего происхождения, — с системой помещичьего землевладения и самодержавием. Это обстоятельство определяло внутреннюю противоречивость российской модернизации: ускоренное развитие ради укрепления старых порядков и позиций правящей верхушки.

Особую роль государства в капиталистическом развитии России недооценивали и русские марксисты, и русские народники, которые в конце XIX в. спорили друг с другом о судьбах русского капитализма, хотя на словах и те, и другие признавали эту роль. Марксисты в России механически переносили законы развития Запада на русскую почву. На Западе сама индустрия создавала себе внутренний рынок? Значит, утверждали они, и в России внутренний рынок будет расширяться по мере индустриализации. Русские марксисты упустили из виду тот факт, что в России внутренний рынок для тяжелой индустрии создается прежде всего государством, что российская тяжелая индустрия мало связана с обращением товаров для конечного потребления. Но этого же по существу не замечали и народники, которые полагали, что разорение крестьян препятствует индустриальному буму в России.

Итак, государство было главным субъектом модернизации в России в конце XIX — начале XX века. Главным, но не единственным. В России сложился своеобразный симбиоз государственной бюрократии, иностранных капиталистов и русских предпринимателей. Между участниками этого альянса порой возникали конфликты. Тем не менее они не могли обойтись друг без друга и были обречены, хотя бы в силу собственных корыстных интересов, уживаться вместе. При этом царское правительство пыталось играть роль верховного арбитра. Николай II вообще претендовал на роль «отца народа» и не был лишен популистских наклонностей, несмотря на «кровавое воскресенье» в январе 1905 года, карательные экспедиции против крестьянских восстаний в 1906-1907 гг., ленский расстрел 1912 года.

Однако при всех претензиях на «единение с народом» царь и его окружение с большой опаской смотрели на народ и общество в целом. Они боялись каких-либо инициатив снизу и пытались их всячески ограничить, видя в них угрозу существующему порядку. Но ограничения инициатив ослабляли модернизацию, придавали ей поверхностный характер. А это, в свою очередь, ослабляло позиции царского режима, который нуждался в модернизации России ради собственного выживания.

С другой стороны, само гражданское общество, которое начинало складываться в России, нуждалось в помощи со стороны самодержавия. В частности, русская буржуазия хотела, чтобы правительство защищало ее от иностранных конкурентов и собственных рабочих, от народа, в котором накапливалась ненависть к богатеям. Избегая вводить развернутое социальное и трудовое законодательство, дабы не обидеть предпринимателей, царское самодержавие тем самым охраняло бесправие рабочих. А бесправие рабочих, как и протекционистская торговая политика, отнюдь не побуждало капиталистов внедрять новые технологии и повышать культуру управления. Они предпочитали нанимать за гроши плохо обученных бывших крестьян, обозленных и на хозяев, и на правительство. В то же время самодержавие старалось всячески поддерживать разобщенность русской буржуазии, чтобы легче было ею управлять, а слабость и разобщенность русской буржуазии, в свою очередь, не позволяли ему столь же эффективно проводить политику государственного регулирования хозяйства, как это делало, скажем, правительство в Германии. Тем самым оно ослабляло и себя. Так возникало одно из противоречий царской модернизации, которые было невозможно разрешить в ее рамках.

Противоречия имперской модернизации сопровождались конфликтами между различными группами царской бюрократии. В частности, между Министерством внутренних дел, которое стремилось к регламентации общественной жизни, и Министерством финансов, которое часто склонялось к либерализации — хотя бы для того, чтобы переложить часть своих забот на плечи предпринимателей, повысить эффективность российской индустрии за счет частной инициативы. Соперничали друг с другом Морское и Военное министерства, убеждая царя увеличить расходы соответственно на флот и сухопутные войска. Однако чаще всего дело кончалось компромиссом. Обычно компромисс состоял в том, что создавалась «межведомственная комиссия», которой и поручалось «доработать вопрос», т.е. фактически утопить его. А сами компромиссы нисколько не устраняли разногласий внутри правящей" элиты по поводу экономической политики, положения крестьянства, народного просвещения, множества других, стратегических и текущих вопросов жизни страны. Разлад в верхах — характерная черта имперской модернизации России в начале XX века.

Разумеется, противоречия имперской модернизации не ограничивались сферой экономики и политики. Они затрагивали и социокультурные, духовные стороны социума.

Необходимость демократизировать общественно-политическую жизнь страны и улучшить положение народа осознавалась широкими слоями общества. Однако это осознание не вылилось в продвижение России по пути подлинной, а не верхушечной модернизации. И дело не только в том, что самодержавие подавляло оппозиционные движения и не одобряло всевозможные инициативы со стороны общества. Но также и в том, что русская интеллигенция не могла выработать концепцию развития страны, которая бы учитывала как реалии русской жизни, традиции русской культуры, так и практические задачи, которые стояли перед страной. Не могла, во-первых, из-за присущего российскому обществу со-циокультурного раскола, который пронизывал и саму интеллигенцию, что никак не способствовало социокультурной модернизации. Во-вторых, потому что попытка предложить какую-либо идею развития, адекватную российским условиям, потребовала бы пересмотреть многие «идейные принципы», которых придерживалась русская интеллигенция, в частности, ее отношение к предпринимательству и частной собственности.

Как известно, большинство русской интеллигенции крайне отрицательно относилось к предпринимательству, торговле и банковско-финансовому делу. Это отношение объясняется как неприглядным обликом самой русской буржуазии, так и социальным происхождением интеллигенции. С одной стороны, интеллигенция происходила из дворян, помещиков — класса традиционного, добуржуазного общества, который в силу своего положения и воспитания, православной культуры с ее пренебрежением к материальному миру не мог обладать рационалистическим мышлением по типу западного «экономического человека». С другой стороны, еще в 40-60-е гг. XIX в. и особенно в годы реформ Александра II, в ряды интеллигенции стали вливаться разночинцы, по своему происхождению и воспитанию тоже никак не способные выдвинуть идеи, созвучные капиталистическому развитию страны: слишком уж жестоким был для бедных слоев России капитализм, вскармливаемый самодержавием. Русская интеллигенция не принимала капиталистическую индустриализацию в России.

Из социального происхождения русской интеллигенции проистекало удивительное сочетание в ее мировоззрении идейного консерватизма, ностальгии по ушедшим временам (вспомним чеховские «Три сестры» и «Вишневый сад») и поразительно смелых, даже выспренних фантазий. В то же время русская интеллигенция была склонна некритически заимствовать западные концепции общественного развития. В этом, кстати, одновременно проявлялось и относительное отставание России от Западной Европы, и страстное желание догнать Запад, «стать, как все».

Сочетание ностальгии по прошлому (грубо говоря, нытья), желания скорее расстаться с мерзким настоящим и буйных фантазий касательно будущего породило феномен «серебряного века» русской культуры. Все, что дал «серебряный век», по-своему необыкновенно красиво и по праву является всемирным достоянием. Однако культура «серебряного века», будучи сугубо элитарной, не преодолевала социокультурный раскол общества, а увековечивала его. Чтобы провести социокультурную модернизацию в России, эту культуру нужно было либо безжалостно смять, либо заменить старыми, привычными формами ценой культурной деградации, либо, наконец, попросту проигнорировать. В годы Советской власти, как известно, имело место и то, и другое, и третье.

Конечно, нельзя сказать, что социокультурная модернизация совсем не происходила в России начала XX в. Без нее не сложилась бы русская инженерная школа, не было бы и достижений в точных и естественных науках. Однако она затрагивала очень узкий слой людей. Ограниченность социо-культурной модернизации в России сказывалась на системе управления. И если заимствовать западную технику и технологию, достижения науки и образования для России было сравнительно нетрудно — ведь Россия сама имела достижения в этих областях, то гораздо труднее было использовать западный опыт управления, будь то на уровне предприятий или всей государственной машины. Несмотря на положительные перемены, которые произошли в деле управления еще при Александре II, в целом оно оставалась архаичным и не соответствовало духу времени. Это и понятно. Чтобы модернизировать систему управления, нужно было разрубить многочисленные нити, которые связывали петербургскую бюрократию с классом помещиков, заменить саму бюрократию. Это означало бы бросить вызов самодержавию, которое проводило модернизацию в России не для замены существующего строя, а ради его укрепления. Самодержавная, имперская модернизация обрекала общество на глубокий внутренний кризис. Попытка быстрее пройти путь, который другие страны проходили гораздо дольше и раньше России, бешеная гонка за историческим временем подрывала организм социума. Социальная жизнь царской модернизации оказалась очень короткой, ибо она порождала гораздо больше проблем, чем решала.Ограниченность царской модернизации и архаичность системы управления в России проявились в русско-японской войне 1904-1905 годов. Даже то, как была развязана война, само по себе свидетельствовало об этой ограниченности.

Разумеется, другая — японская — сторона отнюдь не была средоточием политической мудрости и миролюбия. Япония тогда являла собой империалистическое государство, принесшее немало бед на землю Китая и Кореи. Но тот факт, что в России политические решения на высочайшем уровне принимались под давлением кучки авантюристов, возмечтавших путем концессий прибрать к своим рукам Корею, при игнорировании мнений министров иностранных дел и финансов, говорил об отсталости политических институтов. Сам же Николай II был уверен, что Японию можно буквально закидать шапками. Весьма воинственно была настроена и немалая часть правящей верхушки России. При этом в подготовке к войне имели место потрясающие провалы.

Поражение в войне ускорило революцию 1905 года, хотя сама революция в конечном счете была вызвана отнюдь не военными неудачами страны на Дальнем Востоке.

Революция 1905-1907 гг. была первой в истории революцией, которая представляла собой реакцию общества на издержки догоняющей модернизации, бросала вызов всей европоцентричной, западной модели развития, сложившейся в XIX в. под сенью «модернити». В данном отношении Россия предвосхитила многие события XX столетия.

Революция 1905-1907 гг. заставила царский режим внести некоторые коррективы в ход модернизации. Дело не только в том, что появилась Государственная Дума, пусть и избранная на основе не всеобщего и равного избирательного права, а сословного представительства. Дело в том, что самодержавие наконец-то попыталось расширить свою социальную опору в деревне. Способ известен — он был предложен П.А.Столыпиным, хотя задумывался еще С.Ю.Витте.

Как известно, Столыпин хотел стимулировать частную инициативу в деревне и повысить эффективность аграрного производства в России, создать широкий слой зажиточных крестьян-фермеров. Самодержавие сознательно взяло курс на разрушение крестьянской общины. Но при этом помещичье землевладение оставалось неприкосновенным. Таким образом, основной принцип имперской модернизации — обновление ради сохранения империи и старых порядков — оставался неизменным.                                   

Реформа Столыпина принесла положительные результаты. В России возросло сельскохозяйственное производство повысилась его эффективность.

Война во всех странах обострила болезни индустриальной системы: перекос в пользу тяжелой промышленности, нехватку ресурсов для производства предметов потребления, эгоизм монополистов, паразитизм финансового капитала и т.д. Потребовалось активное государственное регулирование хозяйства, чтобы не дать экономике рухнуть в условиях войны. Причем не только в Германии, где были сильны традиции такого регулирования, но и в либеральной Англии, где какое-либо вмешательство государства в экономику, кроме сферы денежного обращения, считалось чуть ли не тягчайшим грехом.

Разумеется, и в России колоссально возросла роль государства в хозяйственной жизни, тем более, что это соответствовало духу имперской модернизации. Однако это же обострило отношения между государством и элементами гражданского общества, государством и предпринимателями. Царская бюрократия в условиях войны с еще большей подозрительностью, чем раньше, относилась к частным инициативам, если они не вписывались в ее собственные планы. Так, правительство практически проигнорировало предложения русских предпринимателей создать орган хозяйственного регулирования, который бы обеспечил работу всей экономики во время войны. Оно предпочитало регулировать экономику сверху. Царская бюрократия даже во время войны делала все, чтобы подчеркнуть свою значимость, остаться у власти и у кормушки «казенных заказов».

       В годы войны резко увеличились налоги на крестьян. И без того неважное положение крестьянства ухудшилось еще больше, производство продовольствия сокращалось, тем более, что многие трудоспособные и сильные крестьяне ушли в армию.

Тем временем в Санкт-Петербурге, переименованном в Петроград, который жил как бы независимой от остальной страны жизнью, обострилась борьба за влияние на царя, за выгодные военные заказы, должности и доступ к дефицитным ресурсам, Николай II прекрасно все это видел и понимал — просто не мог не видеть, но был озабочен главной задачей: спасти самодержавие. Самодержавие для него было неотделимо от существования громадной страны, поэтому и нельзя сказать, что царь не думал о России. Думал, да еще как думал, только по-своему.

Чтобы не допустить развала империи и самодержавия, Николай II старался примирить различные группировки, которые его окружали, а заодно, если нужно, сыграть на противоречиях между ними. Можно сказать, что последний русский царь был политиком компромиссного толка, только компромиссы, которых он добивался, не достигали цели. Они не укрепляли, а подтачивали самодержавие. Получалось не лучше, а хуже.

1916 год стал годом тотального дефицита и полного саморазрушения системы управления, созданной в ходе имперской модернизации. Неизбежная реакция общества на это саморазрушение, приведшее к многократному возрастанию народных бедствий, оборачивалась реакцией против самодержавной модернизации в целом. В конце февраля (по старому стилю) 1917 года горючий материал вспыхнул. Самодержавие рухнуло в считанные дни.

Сменившее его Временное правительство, которое не раз меняло свой состав за восемь месяцев существования, попыталось довершить модернизацию в политической области (выборы в Учредительное собрание!), не устранив ни одной из причин, по которой захлебнулась модернизация самодержавная. Прежде всего оно не хотело и не могло выйти из войны, не решило аграрный вопрос, не смогло восстановить элементарную управляемость страны. Власть валялась на улице, оставалось только дождаться, кто поднимет ее.

Обе революции 1917 года, особенно Октябрьская, были народными, антикапиталистическими. Они были вызваны пороками и слабостями догоняющего, форсированного развития капитализма в России. Но это вовсе не означает, что они вели к социализму, хотя в них участвовали течения рабочего и общедемократического движения, искренне и сознательно стремившиеся к демократии и социалистическим преобразованиям — проявление индивидуалистического начала в русской культуре и тех положительных результатов, которые все же принесла царская модернизация.

1917 год показал, что имперская модель модернизащн которая проводилась ради укрепления государства, не избаляет от зависимости от центров капиталистической миросистемы. О том, насколько велика была внешняя зависимость России, свидетельствует позиция Временного правительства по вопросу о продолжении войны. Оно не могло выйти войны не только потому, что не обладало необходимой д. этого политической волей, не понимало пагубности ее продолжения или не хотело расстаться с собственными иллюзиями. Кроме иллюзий или безволия существовали еще интересы — как российской бюрократии и военно-промышленного комплекса, так и мощных финансово-промышленны группировок, связанных с английским, французским, бельгийским капиталом.

Провал имперской, санкт-петербургской модернизаций обнажил всю остроту проблемы ускоренного развития Poссии и ее независимости. От ускоренного развития страны 3aвисело не просто ее благополучие, а само существование. Это было ясно всем политическим силам, за исключением, может быть, самых отпетых реакционеров. Причем еще до Февральской революции многим экономистам и политикам, в ток числе и весьма далеким от социализма, казалось, что для оживления нормального товарооборота между промышленностью и сельским хозяйством совершенно необходимо государственное планирование. Вместе с тем все они понимали, что такое планирование может быть действенным только в широком контексте социально-экономического обновлен страны. Понимали, что решать проблему нужно как-то так, как пыталось ее решить самодержавие. Но как?     

В рамках той системы, которая сложилась в России в начале XX столетия, не было социального субъекта, способного возглавить и провести новую модернизацию. Были отдельные яркие личности в среде и царской бюрократии, и военных, и русской буржуазии, и интеллектуалов, мыслившие современно и болевшие за судьбу России. Но, увы, не они задавали тон в определении судеб страны. Петербург действительно состарился в социальном смысле чересчур быстро. Чтобы вывести модернизацию России на новый путь, требовалась своего рода «внесистемная сила». А такая «внесистемная сила», в свою очередь, должна была выступить под антикапиталистическими лозунгами. Отрицание капитализма должно было помочь сделать за капитализм его историческую работу. То есть капитализм должен был развиваться через собственную противоположность, хотя бы чисто внешнюю, кажущуюся.

С точки зрения начала XX века такой противоположностью был социализм. Социализм, который для Западной Европы мог быть лишь результатом капиталистического развития, должен был стать способом, инструментом такого развития. Социализм в сравнительно отсталой, по преимуществу крестьянской стране, где еще не решены задачи буржуазно-демократической революции, невозможен». При этом большевики лучше других политических сил в тогдашней России понимали: чтобы исправить пороки капиталистического развития, нужно в первую очередь устранить непосредственные причины, которые обусловили его провал — войну и безземельность крестьянства. И ничто, кроме простых и понятных всем лозунгов «Долой войну!», «Землю — крестьянам!», не могло привлечь внимание народа к большевикам. Абстрактные красивые идеи социализма, всеобщего равенства и братства и т.д. в 1917 году сами по себе не сработали бы. Они могли звучать только в связке с конкретными и актуальными призывами, которые находили отклик среди массы народа.

Тот факт, что большевики сумели подобрать валявшуюся на улице власть, как раз говорит о полной немодернизированности российской политической системы. Самодержавная модернизация не создала глубоко эшелонированную систему защиты власти от посягательств извне, как было на Западе. И не окажись большевики посмелее и получше организованы, чем другие, еще неизвестно, как бы стали развиваться события. Ясно лишь, что в России вряд ли прижилась бы парламентская демократия. К тому же, чтобы решать сложнейшую задачу ускоренного развития, парламентская демократия, да еще в крестьянской, полутрадиционной стране, не лучший вариант политического устройства. Выбирать приходилось между демократией и ускоренным развитием. Россия сделала выбор. Тот, который гораздо больше соответствовал социокультурным и государственным традициям страны, нежели демократический строй. А также задачам, которые стояли перед страной.                                    

И все-таки при всей своей кажущейся «внесистемности» по отношению к мировому капитализму большевики во многом зависели от того, что могла «предложить» им капиталистическая миросистема.

 

В последнее время, примерно со второй половины 70-х годов, в мире наблюдается всплеск фундаментализма, прежде всего, конечно, религиозного. Иран, Алжир, Египет, Афганистан, движение «Хезболлах», усиление индуистского фундаментализма в Индии — все это проявления одного общего процесса, своего рода «консервативной революции» в развивающемся мире.

Принято считать, что фундаментализм порождается протестом против быстрой модернизации со стороны людей, не поспевающих за ходом перемен, теряющих привычные социальные связи и духовные ориентиры в быстро меняющемся мире. Но не только. На самом деле фундаментализм в развивающихся обществах может выполнять две функции.   

В известном смысле большевизм тоже представлял собой форму фундаментализма, хотя и с весьма заметными «вкраплениями» «модернити» в виде европейского социализма. Большевизм вобрал в себя и опирался на стихийный протест со стороны полутрадиционного и традиционного по своей культуре общества против пороков царской модернизации. Так что Россия в первой четверти XX века предвосхитила то, что наблюдалось потом в других странах, в частности — появление фундаментализма в качестве социокультурной опоры догоняющего развития. Причем этот фундаментализм выступал под флагом рационалистической доктрины, заимствованной на Западе. Фактически это был бунт против «модернити», использующий одно из достижений «модернити».

Конечно, часть населения России к 1917 году уже реально продвинулась по пути модернизации. Промышленное развитие и распространение, даже в ограниченных пределах, европейской системы образования не прошло бесследно. Для этой, пусть очень малой части населения России, урбанизированной, пригодной к индустриальному труду, социализм означал рациональную, ясную доктрину, которая указывала путь преодоления отсталости страны, новой модернизации, но уже без царя, помещиков и жадных богатеев, без тех безобразий, которыми сопровождалась модернизация самодержавная.

Большевизм это не только смесь крестьянского фундаментализма с элементами социализма, не только русская интерпретация марксизма. Это также идеология и практика ускоренного развития... капитализма, во всяком случае — доделывания за капитализм той исторической работы, которую он в России сделать не успел или не смог. Сам Ленин писал об этом: «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».

У большевиков для разработки проектов обновления России было, по меньшей мере, три источника вдохновения.

1) Реальные тенденции развития производительных сил и капитала в начале XX века: монополизация экономики, ограничение конкуренции, централизация производства и капитала.

2) Опыт кайзеровской Германии во время войны. Многие российские реформаторы вдохновлялись примером Германии, проводя задуманные преобразования. Достаточно вспомнить Петра Великого. Ленину и многим его соратникам германская милитаризованная экономика и хозяйственное регулирование в годы войны тоже казались чуть ли не верхом совершенства и управленческого прогресса.

3) Большевики, безусловно, опирались на марксово видение будущего общества, где рыночным отношениям не находилось места. Большевиков не смущало то, что сам Маркс в III томе «Капитала» связывал бестоварность общества с выходом его за пределы «собственно материального производства», т.е. с преобладанием духовного производства, творчества над производством материальных благ. Очень уж импонировал большевикам проект бестоварного общества, ибо слишком неприглядной была рыночная стихия в условиях форсированного капиталистического развития России, слишком уж натерпелись от нее радикальные русские интеллигенты, чтобы принять ее как неизбежную данность, с которой еще долго-долго нужно будет считаться. А отсутствие глубоких традиций частной собственности в России, пренебрежение к материальному достатку у многих интеллигентов-социалистов, не говоря уже о народных массах, делали идею бестоварного общества особенно привлекательной в глазах большевиков и тех, кто за ними пошел.                    

Было бы неверно выводить большевистские программы 1917-1918 гг. исключительно из вульгарно понятого ими марксизма или российских традиций государственничества, которые довлели над ними. Настроения и воззрения большевиков питала и сама жизнь: полный развал хозяйства и денежно-банковской системы, инфляция, стихийные бунты, анархия... Необходимо было остановить хаос, предохранить общество от полного развала и состояния «войны всех против всех». Любой более или менее серьезный политик, окажись он у кормила власти в России осенью 1917 г., должен был бы восстанавливать элементарный порядок, даже с помощью чрезвычайных мер. Другое дело, что этот политик стал бы делать потом. Очевидно, однако, что он не мог не взяться за дело модернизации, если бы собирался оставаться у власти всерьез и надолго.

Большевики собирались, хотя и возлагали первое время надежды на скорое повторение своего «опыта» в странах Западной Европы и помощь европейского пролетариата.

      Ключевой момент большевистской модернизации России это, конечно, 30-е годы — сталинская индустриализация, сталинский «большой скачок». По времени он совпал с Великим кризисом (Великой депрессией) 1929-1933 гг., что дало советской пропаганде тех лет обильную пищу для утверждений о крахе капитализма. Действительно, это был крах капитализма — того, который возник в ходе промышленных революций и перерос потом в империализм, капитализм монополистический, загнивающий и умирающий. Но этот крах старого индустриального капитализма еще не означал, что наступил конец капитализма вообще.

Великий кризис 1929-1933 гг. — своеобразный рубеж в истории Запада XX века. С экономической точки зрения это был одновременно и циклический кризис перепроизводства, и кризис, вызванный диспропорциями в структуре экономики. В то же время он знаменовал собой начало новой стадии в развитии капитализма и этапа в развитии культуры «модернити», самого западного человека, послужив толчком для грандиозных перемен в повседневной жизни людей, социальных отношениях, политической системе западных стран.

Великому кризису предшествовало непродолжительное процветание — «просперити». Темпы роста экономики почти во всех крупных странах были высокими, возросли доходы рабочего люда, что, впрочем, было связано не столько с экономической конъюнктурой, сколько с подъемом рабочего движения под влиянием событий в России. В 20-е гг. кое-где стали вводиться оплачиваемые отпуска для рабочих, во многих отраслях промышленности западноевропейских стран был закреплен законом минимум заработной платы, введены обязательные пенсии по старости. В 1920 г. существенно расширилась система обязательного государственного страхования по безработице в Великобритании. В 1927 г. закон о государственном страховании по безработице был принят в Германии. Только с 1913 по 1930 г. доля государственных социальных расходов (на социальное страхование и обеспечение, здравоохранение, жилищное строительство, образование и науку) в валовом внутреннем продукте Великобритании возросла с 4,2 до 10,4%, Германии - с 4,1 до 12,4 процента.

Быстро увеличивалось, особенно в Соединенных Штатах Америки, свободных от традиций прошлого и не избалованных обширными колониями, производство товаров длительного пользования, доступных уже не только богатым, но и массам простых тружеников: автомобилей, радиоприемников, первых холодильников, швейных и стиральных машин. В Соединенных Штатах, которые лидировали по части массового производства предметов потребления длительного пользования.

У поточно-конвейерного производства три основных принципа.

 1) Принцип научной, инженерной организации труда на основе изучения движений работника, его энергетических и временных затрат, нахождения рациональных приемов работы. Это изучение стимулировало развитие наук о труде, а также инженерной (индустриальной) социологии и психологии, индустриальной физиологии и т.д. Исходный пункт перехода от старого фабрично-заводского производства к поточно-конвейерному — не машина, не орудие труда, а рабочая сила, изменения самого процесса труда. Главной фигурой на предприятии благодаря НОТ стал специалист не по машинам, а по организации труда, конструированию рабочих мест. В соответствии с требованиями НОТ создаются специальные инструменты, орудия производства. Машины, орудия труда конструируются таким образом, чтобы обеспечить наиболее рациональную, без лишних движений работу человека.

 2) Принцип ритмичности потока. Фабрично-заводскому производству, породившему монополии, было присуще чередование простоев и авралов, когда в обстановке дикой конкуренции и произвола монополий время от времени появлялись срочные заказы. Массовое поточно-конвейерное производство потребовало связать в единые технологические и управленческие цепочки десятки и сотни разных предприятий, которые выпускали исходные материалы, орудия труда и комплектующие детали для конечных продуктов. Ведь в противном случае само поточно-конвейерное производство теряет смысл. Принцип ритмичности потребовал навести порядок в поставках товаров между предприятиями, заставил внедрять совершенно новую дисциплину в отношения между фирмами. Этот принцип предполагал также прогнозирование спроса и объемов выпускаемых товаров, вызвав к жизни маркетинг и внутрифирменное планирование. Наконец, он потребовал жесткой специализации предприятий, формально независимых друг от друга, но связанных вместе производственными связями в рамках огромных технологических империй.

 3) Принцип специализации и стандартизации оборудования. Приспособление оборудования к определенным, научно выверенным комплексам движений рабочих и функций инженеров потребовало колоссально расширить ассортимент инструментов и станков, разнообразить способы обустройства различных рабочих мест. Такое расширение ассортимента соответствовало и расширению рыночного спроса на всевозможные товары и услуги. Но в основе разнообразия лежала стандартизация узловых компонентов оборудования и комплектующих деталей. Из абсолютно стандартных, дополняющих друг друга частей можно было собирать различные готовые изделия и оборудовать рабочие места для их изготовления. Благодаря сочетанию специализации и стандартизации оборудования обеспечивалась невиданная ранее гибкость производства. При минимальных затратах времени и ресурсов можно было быстро переналаживать сборочные линии и целые предприятия на выпуск новых товаров, учитывая изменения спроса, всю конъюнктуру рынка.

Принципы поточно-конвейерного производства воплотились сначала на заводах Форда в США (1913 г. — пуск первого автосборочного конвейера), а после первой мировой войны стали завоевывать и Западную Европу (1923 г. — пуск конвейера Луи Рено во Франции), хотя там этот процесс развернулся в полной мере лишь в 40-50-е годы.

В то же время в экономике развитых стран сохранялись старые монополизированные отрасли: сталелитейная промышленность, угледобыча, транспортное машиностроение (паровозы, вагоны, суда). «Капитализм угля и стали» еще поигрывал мускулами и не собирался сдаваться. Первая мировая война и послевоенное восстановление разрушенного хозяйства в Западной Европе продлили ему жизнь. В США рост поточно-конвейерного производства стимулировал жизнь старых отраслей. Спрос на сталь и уголь, вагоны и суда был велик. Хозяева монополий потирали ладоши от радости, подсчитывая прибыли. Росла спекуляция ценными бумагами, разбухали банки и финансовые компании. Казалось, старые проблемы сгорели в огне войны. Однако заработная плата большинства рабочих и рядовых служащих оставалась низкой, издержки производства высокими, организация труда и производства на многих предприятиях — деспотичной и неэффективной. А низкая покупательная способность ставила пределы развитию массового производства товаров. Правда, тогда, в 20-е гг., распространилась практика продажи дорогостоящих товаров в кредит. В США в 1924-1926 гг. так было продано 75% всех автомобилей, 65% всех пылесосов, 80% — патефонов. Но потребительский кредит ограничивал покупательную способность в будущем: чтобы погасить долг, люди начинали экономить свои расходы и меньше покупать других товаров. Накапливался потенциал для взрыва и старых, и новых, порожденных структурными диспропорциями, противоречий капиталистического воспроизводства.

Наконец, накануне и во время Великого кризиса столкнулись интересы капитала-функции и капитала-собственности. Первый хотел реформировать систему, дать простор новому производству, второй — сохранить старый капитализм с монополиями, биржевой горячкой, нищенской зарплатой рабочих. Но слишком уж неприглядными были биржевые спекуляции и финансовые аферы крупных собственников-монополистов, слишком очевидной — их некомпетентность в организации производства и технологии, слишком вопиющей — социальная безответственность, чтобы они могли

долго оставаться у кормила экономической и политической власти. Сохранение власти капитала-собственности грозило Западу социальными катаклизмами. Тем более, к тому времени, когда разразился Великий кризис, Октябрьская революция уже справляла двенадцатую годовщину. Ее опыт показывал всему миру, что бывает с собственниками, когда они не желают уступать неимущим. Так что влияние Советского Союза на события, связанные с Великой депрессией и последующим развитием Запада, несомненно, хотя главные импульсы такого развития, безусловно, исходили из глубин самого западного общества.

Великий кризис расчистил дорогу позднеиндустриальной модернизации развитых стран, демократическому социализму социал-демократии, вызвал быстрый рост социального государства, которое, правда, стало появляться в странах Западной Европы еще в конце XIX века. В то же время в Германии модернизация трагическим образом сорвалась, обернувшись варварским фундаментализмом, и продолжилась уже после 1945 года.

 

 

Переход к массовому поточно-конвейерному производству предметов потребления вызвал структурные сдвиги в экономике развитых стран, прежде всего США. Начали сокращаться удельные затраты сырья и энергии для производства валового внутреннего продукта, а также его капиталоемкость^ Особенно важные изменения происходили после Великого кризиса в инфраструктуре хозяйства и рынка: расширилась сеть дорог и коммуникаций, преобразовалась банковская система, были ограничены возможности биржевых спекуляций, усилилось государственное регулирование экономики — это создавались предпосылки для последующего технологического и экономического рывка. А к концу 30-х гг. в США обозначились перемены и в потоках инвестиций в пользу отраслей новых технологических укладов — химической промышленности, нефтепереработки, транспортного машиностроения (автомобили и самолеты, хотя объем выпуска авто 1929 г. на протяжении 30-х гг. в США так и не был достигнут)^.

После Великого кризиса начался новый этап в деле социального страхования и социального обеспечения — системе социального государства. В странах Западной Европы прежние социальные льготы, субсидии, выплаты безработным существенно расширились и увеличились в размерах. А в США Рузвельт в 1935 г. впервые в истории страны ввел государственное социальное вспомоществование: страхование по болезни, пенсии по старости, пособия по безработице. Классовые конфликты, доходившие нередко до открытых столкновений рабочих с полицией, массовые демонстрации с красными флагами не прошли даром. Практически во всех более или менее развитых странах правящие круги сделали правильные выводы из Октябрьской революции в России.

(Этого никак нельзя сказать про нынешних «новых русских» и их кремлевских правителей).

В политическом плане позднеиндустриальная модернизация — в тех странах, где, в отличие от Германии, Италии и небольших государств Центральной и Восточной Европы, действовали демократические институты — привела к тому, что власть предержащие круги признали социально-классовые конфликты законными, хотя и с оговорками. Были выработаны «правила игры», которые позже придали этим конфликтам цивилизованные, взаимоприемлемые формы. Классовая борьба не исчезла из жизни развитых индустриальных стран, но, принимая новые формы, она превратилась из источника разрушения западного социума в источник его поступательного движения. Политическая демократия становилась не только результатом, но и условием облагораживания капитализма, придавая динамизм социально-экономической сфере. Правда, в 30-е гг. в мире насчитывалось лишь чуть больше дюжины государств, в которых существовали демократические режимы, да и в них левым и демократическим силам приходилось бороться против авторитарных устремлений правых. Так что 20-30-е гг. XX в. отнюдь не являли собой светлую полосу в развитии политической модернизации. Однако тогда закладывались предпосылки для такой модернизации не только в тех странах, где укоренились демократические традиции, но и там, где таких традиций не было или они были слабы.

В 20-30-е гг. на новую ступень переходит так называемое массовое общество. Массовому производству соответствует массовое потребление более или менее одинаковых, похожих друг на друга товаров и услуг. Расширяются массовое образование и массовые формы досуга (кино, футбол, поездки за город). Массовыми становятся политические и общественные движения, партии и профсоюзы. Вместе с тем появляются возможности управлять огромными массами людей благодаря массовой печати и радио. На повестку дня выдвигается проблема сознательного управления и даже планирования не только на предприятиях или в экономике в целом, но и в социальной сфере, целенаправленного воздействия на общественное сознание. Причем такое воздействие, которое, казалось бы, противоречит общепринятым либеральным представлениям и демократическим принципам, рассматривается теперь как условие защиты демократии. Неспроста прозорливый Карл Манхейм в конце 30-х — начале 40-х гг. писал о «демократическом плановом обществе», «плановом

социальном порядке» и «обществе воинствующей демократии» как альтернативе диктатуре^ Это был новый виток «мо-дернити», который позволил западным демократиям в союзе с СССР одолеть германский нацизм и итальянский фашизм.

Однако в то время мало кто осознавал значение тех перемен, которые происходили в разных сферах западного общества. Чересчур велика была их цена, слишком страшно выглядели руины старого капитализма, рухнувшего в годы Великого кризиса, чтобы можно было признать начало новой модернизации. Обстановка в мире вовсе не способствовала настроениям социального оптимизма. Видимая модернизация, скорее, правда, по форме, чем по существу, происходила тогда в Советском Союзе.

Союз Советских Социалистических Республик — держава-победитель, спасшая мир от нацистского варварства. Советский народ — великий народ-победитель, и от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней была не только в песне, но и наяву, доказав это за годы страшной войны.

Но чем больше возрастала мощь Советского Союза, чем больше было его влияние на события в мире, тем больше руководители СССР считались с развитием центров капитализма, прежде всего с развитием Соединенных Штатов, которое во многом побуждало советских вождей так или иначе следовать инерции догоняющей модернизации.

Соединенные Штаты, как известно, тоже вышли победителями из войны. Они были единственной воевавшей страной, которая за годы войны разбогатела и продвинулась далеко вперед по пути социально-экономического развития. Вовсю работал и приносил плоды «новый курс» Рузвельта. Так что Соединенные Штаты имели все основания претендовать после окончания войны на лидерство в экономической миросистеме. Рузвельт был прав, когда, выступая в Конгрессе с докладом о Ялтинской конференции, говорил, что эта конференция положит конец «системе одностороннего действия, исключительных союзов, сфер влияния и балансов силы». Pax Americana — и больше никаких сфер влияния. Он же как-то сказал в узком кругу: «Америка — единственная великая держава, которая может поддерживать мир во всем мире».

Новая ситуация в мире была закреплена созданием политических и экономических институтов — ООН и Международного Валютного фонда, которые, особенно МВФ, фактически находились под контролем США. Доллар был провозглашен мировым платежным средством, эквивалентом золота.

Какое-то время Сталин надеялся на сотрудничество с американцами в технической и экономической области, чтобы благодаря этому сотрудничеству получить новые технологии и новое оборудование для восстановления разрушенного хозяйства на современной основе. Но помощь СССР в таком восстановлении, да еще на новой технологической основе не входила в планы американцев, особенно после кончины Рузвельта, когда усилились позиции далеко не самых дальновидных политиков в США. Эти политики, как ни странно, недооценивали американскую экономическую мощь, словно не понимая, какие возможности предоставляет мирная экспансия для поддержания Pax Americana. Уже в 1946 г. Трумэн одобрил стратегию нанесения первого удара по советскому военному потенциалу в случае войны. Осенью 1947 г. были определены 100 городов Советского Союза, которые подлежали атомной бомбардировке в первую очередь^. Начиная с 1946-1947 гг. в США кипела работа по составлению и пересмотру планов войны против СССР с применением атомных бомб^. Ведь еще атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки должна была показать участникам Ялтинской и Потсдамской конференций, кто стал хозяином в мире после войны. Одновременно Соединенным Штатам для укрепления Pax Americana требовалась стабильность в той зоне, которая примыкала к Атлантике и Тихому океану, т.е. в Западной Европе и Японии. Для этого был разработан и осуществлен план Маршалла.

По этому плану правительство США намеревалось выделить 17 миллиардов долларов странам Западной Европы для восстановления их хозяйства. Впрочем, потом обошлись 13 миллиардами. (Кстати, когда план Маршалла через пять лет был выполнен, это составило всего 5% национального дохода западноевропейских стран, которые получили по нему помощь и капиталовложения)^ Первоначально план предусматривал и помощь Советскому Союзу, не говоря уже о Польше или Чехословакии, которые сначала согласились участвовать в его осуществлении. Но Сталин испугался, что с помощью этого плана Соединенные Штаты постараются поставить СССР и его соседей в прямую экономическую зависимость и распорядился, чтобы страны, отнесенные в Ялте и Потсдаме к сфере влияния СССР, отказались от участия в нем.

Был ли план Маршалла принят для того, чтобы создать в Западной Европе емкий рынок для американских товаров и таким образом избежать новой Великой депрессии в самих Соединенных Штатах? Или чтобы стабилизировать внешнюю торговлю США с Западной Европой? Если такие цели и ставились при разработке плана, то отнюдь не как главные. Ведь экономика США развивалась преимущественно за счет внутреннего рынка. Экспорт американских товаров очень мало влиял на экономическую ситуацию в стране — гораздо меньше, чем объем военных заказов Пентагона крупным корпорациям. Куда более важным было другое соображение: создать в Западной Европе зону социально-экономического благополучия, привязанную, однако, к колеснице Соединенных Штатов, чтобы исключить нарушение порядка, установленного в Ялте, когда окончательно стало ясно, что этот порядок будет поддерживаться путем конфронтации с СССР.

Что вызывало наибольшее беспокойство у США? То, что И.Уоллерстайн удачно назвал «внесистемными феноменами», события, которые не предусматривались сценариями Ялты и Потсдама Одним из таких событий стала победа коммунистов в Китае. Интересно, что незадолго до этого Сталин, которому победа КПК также отнюдь не улыбалась, высказывался за прекращение гражданской войны и сотрудничество коммунистов с гоминьдановцами. Он больше доверял Чан Кайши, чем Мао Цзедуну, который казался ему непредсказуемым, трудноуправляемым и даже двуличным. Интуитивно Сталин, видимо, тоже понимал, что Мао Цзедун и возглавляемая им КПК, за исключением группы прагматиков во главе с Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем, — «внесистемные элементы»^. Да это так и было. Ведь китайская революция (чего Сталин уже не понимал и понимать не мог) представляла собой, как и Октябрьская революция в России, народную революцию. Это была революция против зависимой, уродливой модернизации, проводившейся сначала Цинской династией, а потом Гоминьданом. Она была направлена не на изменение существующих порядков ради прогрессивного развития, а на восстановление старого, докапиталистического порядка, подорванного зависимым развитием Китая. Китайская революция вписывалась в так называемые восточные циклы: как только развитие заходит слишком далеко по пути разрушения отношений личной зависимости и привычного порядка вещей и народ начинает бедствовать, а часть общества — несказанно богатеть, тогда подорванный порядок восстанавливается, либо с помощью обновленной императорской власти, либо путем народных волнений.

Естественно, после победы Мао Цзедуна американцы стали с большими опасениями ожидать всяких «внесистемных событий», тем более, что Сталин в конце концов все-таки поддержал его. (Поддержать Мао Цзедуна он решился только тогда, когда благодаря разведке узнал, что у американцев не хватит атомных бомб, чтобы воевать с СССР). И

в 1950 г. реакция США на первые выстрелы в Корее была скорой и однозначной. Война продолжалась три года, унесла массу жизней солдат и мирных жителей, не привела к победе ни одной из сторон и прекратилась благодаря позиции СССР и США. Принципы Ялты сработали. Отреагировали Соединенные Штаты и на «внесистемные события» первых послевоенных лет в Иране (свержение популистского правительства Мосадыка в 1953 г.), в Гватемале (свержение законного президента Арбенса в 1954-м), в Ливане (интервенция в 1958-м). Правда, и тогда они и их европейские 'союзники могли навести «порядок» далеко не везде: можно вспомнить национализацию Суэцкого канала Насером, свержение Батисты и победу Фиделя Кастро на Кубе, разгоревшуюся войну в Индокитае... ^

США и СССР нуждались друг в друге подобно тому, как христианская церковь нуждается в дьяволе. «Козни американского империализма» помогали Сталину укреплять свою власть и гегемонию на огромных пространствах Евразии. Но и «происки советского коммунизма» против «свободного мира» были необходимым условием Pax Americana, особенно в Западной Европе. Благодаря чисткам и судилищам в Восточной Европе, которые организовывал Сталин, Соединенные Штаты сплачивали западный (Первый) мир под звездно-полосатым флагом: «Видите, что такое советский коммунизм! Пока мы, американцы, находимся в Европе, вы можете спать спокойно».

Однако кто все-таки был главнее в своеобразном тандеме двух сверхдержав? Конечно, влияние каждой из держав на другую было взаимным — они словно подгоняли друг друга. Но основные импульсы гонки исходили от США, которые во много раз превосходили Советский Союз по всем основным технико-экономическим и многим социально-экономическим показателям, имели огромный потенциал, а главное — внутренние механизмы саморазвития. И логика действий Сталина в огромной степени была обусловлена не только его собственными представлениями о мире, но и ходом развития Соединенных Штатов. Сталин был вынужден подстраиваться под него в гораздо большей мере, чем Трумэн — под совет-

скую систему. Так что если использовать выражения советской пропаганды, особенно сталинской поры, то можно сказать: за всю историю Соединенных Штатов не было лучшего «пособника американского империализма», чем дядюшка Джо, Иосиф Джугашвили-Сталин, могущественный диктатор, полубожество, при упоминании которого одни впадали в религиозный экстаз, а другие трепетали от страха. При всех своих державных амбициях, непререкаемом авторитете и императорской божественности, несмотря на реальный, а не фиктивный контроль над колоссальными пространствами, Сталин в сущности был своеобразным генерал-губернатором дядюшки Сэма в Евразии, который вел текущие дела на вверенной ему территории, но уж никак не определял стратегию ее развития на долгие годы вперед. Этой объективной роли Сталина тогда никто не замечал, даже прозорливый Уинстон Черчилль.

Между тем после второй мировой войны новая модернизация в центре капиталистической системы, вызревавшая еще до войны, стала реальностью. Это был куда более серьезный вызов Советскому Союзу, чем появление у Соединенных Штатов атомной бомбы.

 

Для мировых модернизаций 1968 год имеет особое значение. Он отмечен на Западе кульминацией леворадикального студенческого движения, в«лагере социализма» — подавлением «пражской весны». Все революции на Западе — технологические, социальные, культурные, экономические, а иногда даже и политические — вытекали из его же эволюционного развития. Появление на сцене «новых левых» было вызвано эволюцией общества массового потребления и первым этапом НТР. Вместе с тем это движение возникло в силу старого противоречия — между ядром культуры Запада и результатами развития цивилизации, выросшей на основе этой культуры. Уже в конце 50-х — начале 60-х гг. социологи обратили внимание на такой факт: молодежь из верхнего среднего класса, особенно студенты, интересуется не столько заработной платой, сколько содержанием работы, возможностями для самовыражения и увеличения свободного времени. В 60-е гг. немалая часть наемных работников все чаще требовала участия в управлении предприятиями, предоставления возможностей для профессионального роста и повышения своей квалификации. Это означало, что поздний, социализированный («осоциалистиченный») капитализм, в основном справившись с нищетой, обеспечив достойное существование для огромного большинства людей в развитых странах, обнажил проблему, которая раньше была скрыта за тяготами повседневной жизни, труда за гроши от зари до зари, за крайней социальной поляризацией общества — проблему отчуждения человека и его освобождения не только от бедности но и от власти над ним«экономической необходимости». Стоило с помощью государства благосостояния хотя бы частично решить проблему бедности, как выяснилось, что оно является «государством несвободы», поскольку ставит человека в зависимость от своих пособий и льгот, не позволяя ему быть хозяином собственной судьбы.

В мае-июне 1968 г. Францию потрясли события, которые! заставили вспомнить и 1789-й, и 1830-й, и 1848-й, и 1871' год — всю череду французских революций. На улицах Парижа вновь появились баррикады и красные флаги. Поводом для событий послужил малозначительный, казалось бы, эпизод: студенты в Латинском квартале были недовольны тем, что ректор Сорбонны вызвал полицию, чтобы усмирить нарушителей порядка и предотвратить столкновения между лево- и праворадикальными группировками. Студенческий протест вылился в волнения, а уже через 10 дней в стране прошла всеобщая забастовка. Но в отличие от всех предыдущих революций, которые разыгрывались на парижских улицах, майско-июньские события знаменовали собой куда более значимые перемены, чем те, что происходили в результате социальных коллизий прошлого.

Все предыдущие революции, которые происходили в Европе в современную эпоху, мало затрагивали экономический базис общества — в том смысле, что его основы, разделение труда и преобладание производства материальных благ над духовным производством, принципиально не менялись. События мая-июня 1968 г. во Франции, как и выступления студентов и молодых интеллектуалов в других развитых странах в конце 60-х, практически не затронули политическую систему, но они символизировали начало перехода от преобладания производства вещей к преобладанию «производства человека» и знаний. 1968 год — это начало величайшей социальной революции в истории и заодно — начало крушения капитализма.

В том, что 1968 год стал одновременно годом подавления «пражской весны», было, на первый взгляд, случайное совпадение. Однако не была случайной суть происходящего.

Кризис 1968 г. в Чехословакии — это кризис модели, которую «старший брат» навязал после войны небольшой, но высокоразвитой европейской стране на основе Ялтинских соглашений с США и Великобританией. Непосредственно этот кризис был в большой степени обусловлен тем, что в широких кругах чехословацкого общества ясно осознавалось отставание Чехословакии от стран Запада в технологиях, невосприимчивость ее хозяйства к научно-техническим достижениям, снижение эффективности экономики. Я уже не говорю о социокультурных аспектах этого кризиса; они-то были изначально заложены в Ялтинском миропорядке, когда индустриальной, урбанизированной стране пришлось перейти к форме правления, не совместимой с ее демократической, частнособственнической культурой, пригодной для развивающихся обществ, да и то лишь в чрезвычайных условиях.

1968 год — это условное начало перехода Запада к постиндустриальному обществу, подавление в СССР и Восточной Европе даже слабых импульсов к модернизации, закат Pax Americana, начало глобализации мирового хозяйства. Вместе с тем в конце 60-х начался всемирный кризис индустриализма, когда обнаружились пределы существования капиталистического способа производства и выросшего на его основе демократического социализма, вообще всей модели развития Запада. А тем самым — и Советской России.

 

         В конце 60-х — начале 70-х гг. западная цивилизация и капитализм, ее любимое дитя, встретили абсолютное препятствие на пути покорения и освоения природы: экологический кризис. Выяснилось, что чем больше люди заботятся о своем благосостоянии, тем больше им приходится тратить средств, чтобы потом защитить собственное здоровье от пагубного воздействия загрязненной ими же окружающей среды. Оказалось, что цена благосостояния — здоровье и даже жизнь. В то же время открылась перспектива исчерпания всех необходимых для жизни ресурсов) т.е. перспектива всемирного голода и холода. Отсюда следовало, что при нынешних технологиях производства необходимо сокращать потребление, чтобы по крайней мере отсрочить глобальную катастрофу. Стало ясно, что порожденная капитализмом индустриальная система скоро исчерпает себя. Так что ученые и политики из Римского клуба в начале 70-х гг. имели все основания ударить в набат и призвать человечество задуматься о грозящей ему катастрофе.

Вместе с эпохой безоглядного покорения природы кончились и благословенные времена дешевых ресурсов. В этом отношении 1973 год — пожалуй, последний золотой год индустриальной эпохи.

Как известно, осенью 1973 г. египетский президент Анвар Садат решил отвоевать территории, оккупированные Израилем в июне 1967 г. (Решил он это сам или по чужой подсказке, и если по подсказке, то чьей, еще предстоит выяснить историкам). В ходе войны, продолжавшейся три недели, те арабские страны, которые добывали нефть, ввели эмбарго на поставки нефти государствам, поддерживающим Израиль, — в первую очередь, Нидерландам и США. Разразился нефтяной кризис. Цена на нефть подскочила в 4 раза и достигла 8 долларов за баррель. Следующий скачок произошел в 1979 г., когда свергли иранского шаха — цена составила 21 доллар за баррель.

«Нефтешок» 1973 года способствовал замедлению экономического роста, увеличению безработицы и инфляции в развитых странах. Способствовал, но не являлся их причиной. Причина и «нефтешока», и кризисных явлений в экономике Запада была общая — исчерпание возможностей для индустриального развития, для сохранения модели экономики, порожденной эпохой «модернити». Вместе с тем существовали силы, которые рассчитывали выиграть от нефтяного кризиса. Это нефтяные и энергетические компании, нефтедобывающие страны, особенно на Ближнем Востоке, а также советская этакратия и американские финансисты.

Наряду с природными и социокультурными аспектами к началу 70-х гг. обнаружились и экономические аспекты кризиса индустриальной системы, хотя какое-то время они не сказывались на общем положении в экономике развитых стран.

Дело в том, что крупные корпорации в конце 60-х гг. стали склоняться к монополизму, утрачивали былой динамизм. Их управленческий аппарат стремился к стабильности, избегая непредвиденных рисков, которые неизбежны при любых нововведениях. Разумеется, полностью уподобиться монополиям начала века корпорации не могли — время уже было не то. Одноотраслевые монополии остались далеко в прошлом, на рынках, как правило, существовала ситуация олигополистической конкуренции. Мировая торговля и потоки иностранных капиталовложений вынуждали корпорации выбрасывать на рынки новые товары и обновлять их ассортимент. Это, однако, требовало быстро переналаживать производство, следовательно, держать резервные мощности, чтобы вовремя откликнуться на изменения спроса и сохранить свою нишу на рынке. Такая практика снижала серийность производства и соответственно повышала издержки. В этих условиях обновление ассортимента товаров позволяло корпорациям повышать цены под тем предлогом, что товар нов и якобы лучшего качества. (Вспомним, как разыгрались наши отечественные монополисты, когда правительство Рыжкова в рамках своих псевдореформ разрешило устанавливать повышенные цены на товары с индексом «Н» — новинка!) По существу олигополистическая конкуренция вырождалась в способ поддержать на рынках «баланс сил» между корпорациями.

Вырождение конкуренции между корпорациями, появление тенденций к застою вместе с кризисом труда — признаки того, что морально и социально устарело массовое поточно-конвейерное производство, которое было производственно-технологической базой демократического социализма.

 На рубеже 60-70-х гг. Советский Союз выполнил историческую задачу всех российских имперских модернизаций: достиг военного паритета с Западом, обладая при этом значительно меньшими ресурсами и экономическим потенциалом. Визит президента Никсона в Москву в мае 1972 г. знаменовал собой признание того, что мировая война стала невозможной — не технически, конечно, а политически. Победителей в ней быть не могло.

Установление военного паритета оказалось одной из ям-ловушек, которые вырыл Крот Истории для России. Оказалось в двояком смысле. В экономическом плане поддержание этого паритета попросту разоряло СССР. В моральном отношении достижение паритета означало, что мобилизационная модель развития, которая предполагает не экономические, а социальные, моральные мотивы к труду («вся страна — военный лагерь!»), работать больше уже не могла. Незримо в общественном сознании быстро сложился стереотип: раз мы с Америкой теперь наравне, то незачем и жертвовать ради будущего. Мобилизационная модель развития, оберегаемая Властью-Собственностью, все больше работала вхолостую и все меньше могла мобилизовать на созидание.

Между тем в 70-е гг. обозначился структурный кризис советской экономики.

Мобилизационная модель хозяйства, которая могла более или менее успешно работать в чрезвычайных условиях военной угрозы или войны, опиралась на почти безграничные природные и людские ресурсы. Но со временем природные ресурсы становились все дороже и дороже, а людские почти иссякли (на последствия войн и репрессий наложилась демографическая политика советских вождей, точнее, ее полное отсутствие). Чтобы при этой модели увеличивать производство, нужно было использовать при устаревающих технологиях все больше и больше ресурсов. Средств для технологического перевооружения производства, которое бы позволило сэкономить ресурсы, уже не хватало, как не хватало их для надлежащего воспроизводства «человеческого капитала».

      В 70-е гг. произошел качественный скачок в криминализации экономики. Тогда в СССР сформировалась мафия и как результат хронических дефицитов и диспропорций, и как результат замкнутости Власти-Собственности, окончательно сложилась теневая экономика, в которую так или иначе были вовлечены самые разные группы населения. Конечно, как бы ) ни был плох и противен спекулянт, он появлялся там и тогда, где и когда возникал дефицит. Спекулянт восстанавливал рыночное равновесие, будучи агентом процессов распределения и обращения. Но спекулянт, как правило, не мог быть агентом нормального капиталистического процесса производства. Организация производства, рациональное предпринимательство — не его стезя. То же самое можно сказать и про «цеховика», который подпольно из ворованного сырья и материалов налаживал пошив кофточек, а потом их продавал. Он i подстраивался под существовавшие экономические диспропорции, изуродованную структуру цен и тотальный дефицит, паразитируя в порах разваливавшейся экономики. Однако он j вытеснил новатора, став главным героем дня. Это тоже по-1 своему свидетельствовало о том, что страна дрейфует в противоположную от модернизации сторону.

Однако в 70-е гг. в развитии страны просматривались не только антимодернизаторские тенденции. Происходили незаметные, но важные изменения общественного сознания в направлении модернизации.

Хрущевская «оттепель» растопила льды традиционного русского антизападничества, особенно в крупных городах.) Второе, а то и третье поколение людей, выросшее в городских условиях, ориентированное на чисто городские виды деятельности (работа на заводе, в конторе или лаборатории), не могло быть антизападным. В общем это была социокультурная модернизация — изживание предрассудков по отношению к самому Западу. Фактически в 70-е гг. железный занавес рухнул, — правда, пока только в общественном сознании части населения. Точнее, он сменился, как выразился) один мой знакомый, стеклянным — все прильнули к нему как к витрине и смотрели, что делается за ним. Далеко не все могли за него зайти. Проход сквозь витрину был привилегией, своего рода наградой «за службу царю и отечеству»,! признаком благонадежности. Но самое главное, что занавес был все-таки стеклянным. Превращение железного занавеса в стеклянный представляло собой необходимое условие того чтобы потом он рухнул и юридически. Оставалось только дождаться той мышки, которая могла пробежать и махнуть хвостиком, чтобы занавес со звоном рассыпался.        

Стихийная социокультурная модернизация России/СССВ 70-х протекала главным образом под воздействием «эффекта демонстрации». С ней соприкасалась изменившаяся ценностная ориентация элиты — преимущественно на личное потребление, «особственнивание» и даже гедонизм. Приращение личной собственности «ответственными товарищами как и усиление их роли в распоряжении государственно собственностью — это, пожалуй, главный движущий моги «тихой модернизации» страны за годы брежневского правления. Модернизации крайне уродливой — без ценностей развития, интенсивного труда, профессионализма, без ориентации на продуктивную деятельность и творчество. Фактически это был тупиковый вариант модернизации. Между верхами и низами сложился своеобразный консенсус: несмотря на массовое подслушивание телефонных разговоров и перлюстрацию писем властями, быт становился все более частным делом и можно было заниматься всем, чем угодно, кроме политики. Власть объективно поощряла гедонизм и потребительство, провозглашая лозунги повышения благосостояния, но при этом самыми разными способами, сознательно и бессознательно, подавляла стремление к созиданию, новаторству и просто честному труду. Подавляла и сдерживала как раз те социально-профессиональные группы общества, которые потенциально могли стать субъектами подлинной модернизации, и уже тем самым поощряла диссидентство во всех его формах и идейных направлениях.

В самом обществе возобладали настроения глубокого социального разочарования. Это создавало благодатную почву для того, чтобы вещизм и примитивное потребительство оказывались зачастую единственным способом самоутверждения для многих людей. Благодаря «эффекту демонстрации» в 70-е гг. «низкопоклонство перед Западом» в сфере потребления становится «правилом хорошего тона», в том числе в кругах московско-ленинградской «либеральной» интеллигенции. Тогда возникло и распространилось невиданное до того на Руси явление — колониальное сознание. Даже в годы Смуты и бироновщины, когда русская правящая верхушка настежь распахнула двери перед чужеземцами и буквально раболепствовала перед ними, колониальное сознание не получило в стране широкого распространения. А во время правления Брежнева за какое-нибудь десятилетие огромная часть населения страны, особенно в больших городах, переориентировалась с хрущевского фанфаронства «мы вас закопаем!» на убеждение в том, что «советское значит худшее». Обладание хоть чем-нибудь иностранным считалось престижным; в «приличном обществе» на того, кто одевался в отечественное, порой смотрели как на неполноценного, ущербного человека. Этому способствовала и политика властей: многие импортные товары распределялись как призы среди передовиков производства, что само собой предполагало их превосходство над товарами отечественными. В целом же импорт предметов потребления стал одним из средств стабилизации режима и снятия социальной напряженности, накапливавшейся в обществе из-за начинавшегося кризиса.

Многие нации, осознавая превосходство других стран над собой, собирались с силами и совершали рывок вперед, осуществляя модернизацию. Так в прошлом поступала и Россия. Другой вопрос, насколько ее модернизации вдогонку оказывались успешными. Но ни для одной из стран ускоренного развития не было характерно колониальное сознание, ни в одной из них не распространялось убеждение, что, дескать, мы плохие, такие-сякие, все равно ничего не умеем, продадим свое сырье (бананы, апельсины, зерно), закупим в богатых странах стеклянные бусы и «огненную воду», будем жить-поживать. Брежневское же руководство СССР объективно содействовало распространению колониального сознания. А заодно фактически споспешествовало складыванию новой зависимости страны от центров капитализма. На смену зависимости посредством имперской модели модернизации стала приходить прямая финансовая и технологическая зависимость, присущая Третьему миру, — этому способствовало открытие и освоение новых запасов сырья.

В 1965 г. в СССР произошло событие, которое было подано как очередное достижение: забил фонтан самотлорской нефти в Тюменской области. На самом деле это была величайшая трагедия страны. Западносибирские нефть и газ позволили олигархии не думать о настоящем развитии, растранжиривая природные богатства страны. Уже в начале 70-х гг. стала складываться такая форма экономических связей СССР с другими странами, в том числе с Западом, которая типична для отношений периферии и центра миросистемы.

Однако если нелепость имеет место, значит, это кому-то нужно. Причем сложившаяся в стране ситуация в 70-е гг. устраивала не только этакратию.

Было бы наивно полагать, будто брежневский режим, как впрочем и сталинский, держался только за счет репрессий и

подавления инакомыслящих. На самом деле у него была широкая социальная база, которой он, кстати сказать, весьма дорожил. Эта социальная база режима была буквально встроена в структуру советской экономики.

С конца 60-х — начала 70-х гг. наметилась тенденция к снижению социальной мобильности людей. Возможности продвижения по социально-профессиональной лестнице все больше начинали зависеть от статуса, связей (а в некоторых случаях — и от этнической принадлежности) родителей, друзей и «старших товарищей». Ясно, что такая тенденция в корне противоречила задачам какой-либо модернизации. Попытки властей вливать в ряды студенчества, особенно престижных вузов типа МГУ, ЛГУ, МГИМО, «рабоче-крестьянскую кровь» (возрождение рабфаков) тоже не имели ничего общего с модернизацией. Ведь при этом почти ничего не делалось, чтобы повысить качество образования в сельской школе до уровня спецшколы в центре Москвы.

В 70-е гг. обострилась проблема социокультурного отчуждения и социокультурного раскола, характерная для российских модернизаций. Наряду с бездумным преклонением перед Западом усиливаются и антизападные настроения — как реакция на поверхностную «вестернизацию», распространяемую через мегаполисы. В СССР был подорван общественный консенсус по поводу ценностей индустриализации и развития, сложившийся в 30-е годы. В общественном сознании сложилось широкое, хотя в целом и аморфное течение, которое отвергало и индустриализм, и урбанизацию, и технику, и экономическое развитие, рассматривало их как зло. Что такое «деревенская литература» 70-х (В.Распутин, В.Астафьев, В.Белов, С.Куняев)? Это единственно возможная тогда легальная форма выражения протеста со стороны очагов традиционного общества против индустриальной модернизации. Причем подобная запоздалая реакция на последствия сталинской модернизации возникает не только в России — РСФСР, но и в других республиках бывшего Союза.

В общественном сознании части населения зреет фундамен-талистский бунт. (Позже он примет формы «движения за демократию», доходящего порой до оголтелого национализма и русофобии).

На рубеже 70-80-х гг. структурный кризис советской экономики стал настолько глубоким, что начали уменьшаться реальные доходы на душу населения и абсолютные объемы производства по некоторым отраслям (в частности, в металлургии и на транспорте). Усугубилась дефицитность. Тот самый компромисс, который столь тщательно поддерживался слабеющим Леонидом Ильичем, в конце 70-х гг. дал трещину. Угождать всем было уже невозможно. Кроме того, заявила о себе теневая^экономика, деятели которой начинали претендовать на часть власти на региональном уровне.

Разрушение компромисса между группировками правящей олигархии могло лишь усугубить ситуацию, что и произошло. В начале 80-х гг. обострилась борьба за власть между кланами и группировками — ситуация, совершенно не совместимая с модернизацией. А страна как бы застыла в своем развитии. По ряду показателей Советский Союз, по крайней мере формально, принадлежал к группе развитых стран. Не надо забывать о продолжительности жизни, доступности здравоохранения и образования, мощных энергетических комплексах, городском коммунальном хозяйстве, транспорте, санитарном контроле и многом другом, что хотя и начинало разваливаться и уж во всяком случае нас не удовлетворяло, но все же стояло на таком уровне, о котором развивающиеся страны могли мечтать. В то же время СССР обладал и многими чертами, которые скорее присущи слаборазвитым странам. Социальная дифференциация, хотя и скрытая от посторонних глаз высокими заборами, борьба между группами правящей олигархии, сочетание передовых предприятий и потрясающей технической отсталости (полеты в космос и более половины всех работающих — заняты ручным трудом!), коррупция, колониальное сознание, гнилой авторитаризм тоже являли собой реальность советской системы. Ситуацию в бывших советских республиках Средней Азии я не беру: в 1985 году, будучи на Памире, я узнал, что средняя заработная плата в местном совхозе составляет... 3 рубля в месяц.

Углубление кризиса внутри страны не могло не отразиться на ее международном положении. А оно к концу 70-х — началу 80-х гг. было, мягко говоря, не слишком благоприятным для Советского Союза.

Обострение конфронтации с Западом в те годы было воспринято советским руководством так же, как оно воспринималось за 20 или 30 лет до этого: как обострение борьбы между двумя системами, но в рамках Ялтинского миропоряд-ка. Однако на сей раз дело касалось перекройки всей геополитической ситуации в мире и новых способов контроля над ресурсами. Их нехватка уже в среднесрочной перспективе осознавалась всеми более или менее серьезными политиками и их советниками в мире. Не осознавали этого, пожалуй, только старые и хворые вожди КПСС.

Запад не любит слабых, особенно, если они при своей слабости надувают щеки и хорохорятся. Глобальные стратеги Запада прекрасно понимали, что запас прочности советской системы тает на глазах, а сама система запутывается в собственных противоречиях, помноженных на бездеятельность и немощь кремлевских старцев.

 

Надо сказать, что общественная атмосфера в стране середины 80-х гг. не слишком благоприятствовала идеологической модернизации. С одной стороны — засилье псевдомарксистской ортодоксии. С другой — настроение разочарования. С третьей стороны — псевдолиберальные догмы в духе «конца истории» Фукуямы, поддерживаемые «эффектом демонстрации», колониальное сознание, ориентированное не на продуктивную деятельность, а на примитивное потребление. Наконец, с четвертой стороны, — всплеск антимодер-низаторских настроений, особенно в союзных республиках, как запоздалая реакция со стороны традиционного общества на уродливую индустриализацию 30-60-х годов. Эта реакция резко усилилась после

чернобыльской катастрофы. Прикрытием для антимодернизаторства служил национализм (и это в то время, когда в странах Восточной Азии национализм стал социально-психологическим, идеологическим инструментом быстрой и широкой модернизации!). Весьма символично, что и «либералы-западники», и националисты на местах в ходе перестройки очень быстро увидели друг в друге союзников по борьбе и против реформаторов, и против ортодоксов — лишнее подтверждение антимодернизаторского и антилиберального характера «либералов» («демократов») в самой России.

И все-таки в 1985-1988 гг. еще можно было поправить положение в области общественного сознания. Доказательством тому служат социально-психологический подъем в обществе после апреля 1985 года, тот интерес, с которым после двадцатилетия застоя люди читали газеты и общественно-политические журналы. Однако момент был упущен. Вместо реальной идеологической модернизации, которая бы учитывала и глобальный контекст перемен, и культурно-исторические традиции России (в первую очередь именно России как несущего ядра СССР), получилось повторение старых догм на новый лад, т.е. с обратным знаком («социализм — плохо, капитализм — хорошо», «общественная собственность — плохо, частная — хорошо» и т.п.).

В политической сфере, с точки зрения модернизации, Горбачев и его окружение все делали именно вопреки практике успешных модернизаций. В действиях Горбачева удивительным образом переплелись иллюзии насчет того, что в обществе нет сил, которые бы сознательно противились переменам (есть лишь «непонимающие», но их можно переубедить с помощью «товарищеской критики»), и типичная для партийных чиновников брежневской поры боязнь массовых инициатив. Вместо мобилизации политических сил, способных провести подлинные реформы, — модернизаторской элиты, деятели перестройки пытались решать проблемы с помощью дворцовых интриг и компромиссов между высшими сановниками, представителями разных лобби. По мере того, как этот компромисс оказывался все более шатким из-за сокращения ресурсов для его поддержания, Горбачев пытался сконцентрировать у себя в руках все большую власть, учредив «под себя» пост Президента СССР. Одновременно он пытался сохранить и даже укрепить пережиток вечевой эпохи — систему Советов, увенчав ее причудливым Съездом народных депутатов. Не секрет, что Советы абсолютно не годились для решения каких-либо модернизаторских задач (это понимал еще Сталин). В то же время система органов КПСС ослаблялась — как из-за косности партноменклатуры, так и под давлением «либералов». Соответственно разрушалась система управления, безусловно, неэффективная, устаревшая, но все-таки еще позволявшая кое-как сводить концы с концами. Другое дело, что запас ее прочности таял буквально на глазах, и если бы Горбачев не предпринял никакой перестройки, жить ей все равно оставалось недолго — как и советской экономике.

На протяжении всех лет перестройки для ее инициаторов были характерны безволие и боязнь непопулярных решений^. Это, разумеется, также несовместимо с модернизацией. Во всех странах, которые проводили ускоренные модернизации в XX в. — от Японии до Бразилии, включая в прошлом саму Россию, — инициаторы перемен не отличались безволием. Они умели эффективно использовать власть в целях реформ. Однако та концентрация власти, на которую пошел Горбачев, могла быть эффективной только при одном условии: если бы среди правящей элиты существовало общее согласие по поводу дальнейшего развития страны и проводилась бы целенаправленная политическая линия на модернизацию. Если такого согласия нет, — а его и не было, — то концентрация власти требует создать мощную бюрократическую машину. В ней вязнут все полезные предложения и идеи. Она становится неэффективной и начинает разваливаться или делает заложником того, кто сидит на самом верху. Это и произошло с Горбачевым буквально в течение одного, 1990-го, года.

Еще одна закономерность политики догоняющей модернизации, которая была нарушена Горбачевым, — постоянное опережение ситуации инициаторами перемен, причем независимо от того, есть ли в стране оппозиция преобразованиям или нет. Горбачев очень быстро упустил

инициативу из своих рук, а когда пытался ее перехватывать, делал, как правило, неадекватные шаги (чего стоила затея с реформой полити-

ческой системы, точнее, системы Власти!). В результате он постоянно попадал в зависимость от политической стихии.

В 1988-1989 гг. начался обвал потребительского рынка, возросла инфляция и, как следствие, социальная напряженность. Структурный кризис становился неуправляемым.

Все это происходило на фоне бурной информатизации в мире, которая объективно делала экономику «дешевого человека» Восточной Европы и СССР неконкурентоспособной. А включиться в мировой рынок стало уже не только голубой мечтой, но и вполне осязаемой целью советской этакратии, на которую «эффект демонстрации» оказывал поистине завораживающее воздействие. Однако включиться в него можно либо на основе высокотехнологичного производства, либо на основе экспорта сырья и топлива. «Перестройщики» выбрали второй путь как самый простой и легкий. Тем более, что база для него уже была — экономика «дешевого человека» и чрезмерная роль в ней добывающих отраслей. В данном случае интересы коррумпированной этакратии, «либеральных интеллектуалов» и деятелей теневой экономики совпали с глобальными интересами МВФ и ТНК, цеплявшихся за уходящую индустриальную эпоху. Однако одного совпадения интересов мало. Нужно было еще их реализовать, а для этого решить сразу несколько проблем.

В 1990-1991 гг. в стране развернулась неистовая борьба за власть и за то, чтобы переложить друг на друга ответственность за провалы в экономике. Как известно, концентрированным выражением этой борьбы был конфликт между Ельциным и Горбачевым, между органами власти РСФСР и Союза. Это была борьба между различными группировками этакратии, номенклатуры — за доступ к ресурсам, обладание собственностью, выход на мировой рынок. Частный же сектор экономики в России за годы перестройки так и не стал, за редким исключением, самостоятельным по отношению к государству. Он и складывался-то благодаря своему государственному прошлому или установившимся связям с «нужными людьми» из госаппарата. Та часть этого сектора, которая не была связана с государственной машиной, погоды в экономике не делала, даже если производила очень нужные людям товары.

 

В конце XX в., в ходе социокультурной антимодернизации в России самыми активными ниспровергателями ценностей «модернити» часто оказываются те, кто усерднее всех, на первый взгляд, выступает от лица «модернити», за рыночную экономику, демократию и права человека. Эти люди, не считая немногочисленных традиционалистов, являются рьяными антисоциалистами и антикоммунистами. Для них либерализм и коммунизм — непримиримые антиподы.

Но корни коммунизма, во всяком случае, в его марксовом понимании, лежат в гуманистической культуре Ренессанса со всеми ее противоречиями. Там же лежат и корни либерализма. И коммунизм, и либерализм питаются из двух источников — античности и христианства, хотя элементы античной и христианской культур сочетаются в каждом из них по-разному. (Опускаю подробные рассуждения на сей счет, так как иначе пришлось бы выйти далеко за рамки темы книги). Впрочем, даже если в духе «марксизма-ленинизма» свести источники марксизма к английской политической экономии, немецкой классической философии и французскому социализму, то все равно нельзя не признать родство коммунизма и либерализма. Тот, кто отрицает социализм и коммунизм, одновременно ставит под сомнение и либерализм, отрицает «модернити» вместе с ее истоками в лице греческой культуры, римского права и иудейско-христианской этики. Когда французские «новые правые» говорили, что они антикоммунисты, они заявляли, что отвергают и либерализм, и христианство. Почему? Да потому что, считая себя «последовательными антикоммунистами», они отрицали идею равенства между людьми, в какой бы форме эта идея ни проводилась. Ведь признание христианства, иудейско-христианской этики означает одновременно и признание идеи всеобщего равенства, хотя бы перед богом. А раз признается равенство, значит, открывается и путь к идее коммунизма.

Французские «новые правые» восхищались античностью и Ренессансом, противопоставляя их «товарному обществу» и либеральным принципам. Однако на своеобразном противопоставлении Ренессанса более поздним этапам западноевропейской цивилизации и строил свою идею коммунизма Карл Маркс. Марксов коммунизм в идеале представлял собой восстановление Ренессанса на основе превращения науки в производительную силу, автоматизации материального производства, перемещения человека из сферы нетворческого труда в сферу творчества. Отрицание коммунизма — это одновременно отрицание ренессансного гуманизма, следовательно, это также и отрицание либерализма, выросшего на основе того же гуманизма и христианства. Значит, под флагом антикоммунизма нельзя прийти к торжеству либерализма и демократии. Зато можно прийти к традиционализму, к средневековью, причем не к светлым его сторонам (они-то неотделимы от христианства и теплившихся в средние века ростков античности), а к темным. Далеко не случайно социокультурная антимодернизация в

России состоит в том, что под флагом «приобщения к мировой цивилизации» с помощью «либеральных» идей со дна общественного сознания поднимаются традиционные архетипы и ценности.

Главный вопрос заключается в том, будет ли потенциал «модернити» в России использован в целях постиндустриализации или разрушится под давлением антимодернизации. Сегодня тенденция к антимодернизации явно преобладает, а Россия теряет способность самостоятельно развиваться, превращается из субъекта в объект мировой политики, скатывается в разряд слаборазвитых стран. Ясно, что в таком случае судьбу России будут решать не те люди, которые живут в России и формально управляют ею. Нет, я не пугаю нашествием оккупационных армий. Завоевывать Россию себе дороже. Есть масса мирных способов подчинить Россию, прежде всего через финансовую и экономическую зависимость. В таком подчинении не будут виноваты ни Запад, ни США, ни МВФ, ни НАТО. Они добиваются своих целей в соответствии с собственными интересами. Виновата российская правящая верхушка, виноват сам народ, терпящий таких правителей. И не надо сокрушаться по поводу того, что нас в мире мало уважают или не уважают совсем — уважение надо заслужить.

Конечно, можно утешать себя тем, что во многих странах мира, в том числе в СНГ, положение гораздо хуже, чем в России. Но это утешение для тех, кто собирается на месте СНГ организовать клуб исторических самоубийц и претендует на председательское место в нем.

Тот же, кто не желает себе подобной судьбы, должен призадуматься над малозаметным, но очень важным фактом: вопреки всем стараниям разлагающейся Власти сделать народ глупее, чем она сама, в последние годы растет конкурс на вступительных экзаменах в вузы, даже в такие «трудные», вроде бы не обещающие потом легких денег, как МИФИ или Физтех. Потенциально это соответствует направлению выхода из исторического, цивилизационного тупика, в котором оказалась Россия. Этот выход в том, что Россия должна была бы сосредоточиться на аэрокосмической индустрии, на производстве и экспорте интеллектуального продукта, разработке технологий и опытно-конструкторских образцов вместо готовых изделий массового спроса. Это единственный по-настоящему конкурентоспособный товар, с которым Россия может успешно включиться в международное разделение труда, совершить прорыв в XXI век. Путь к этому лежит, в частности, через формирование сети «анклавов постсовременности» — технокультурополисов и их инфраструктуры^ Стало быть, не стоит исключать возможность быстрого развития России в будущем, ее активного включения в международное разделение труда не на сырьевой, а на современной основе, изменения отношения правителей к образованию и культуре. Разумеется, если в России сменятся правители.

А такая смена рано или поздно произойдет. Социальный эгоизм и заурядное невежество нынешней российской «элиты», ее неспособность осознать до конца даже свои собственные интересы ведут ее к разорению, краху и уходу со сцены. Вопрос лишь в том, кто придет вместо сегодняшних казнокрадов и демагогов. Может получиться так, что следующие правители, даже будучи людьми субъективно честными, продолжат движение к архаизации общества, ибо возврат к архаике покажется им единственным способом выжить под давлением глобальных перемен, если к тому времени будут окончательно упущены все шансы начать постиндустриальные преобразования в России. Это тоже будет формой вхождения России в новую эпоху, эпоху постиндустриализма, постсовременности.

В моменты крутых перемен появляется возможность выбора. В этом смысле История свободна...